В современной России существует большой спрос на теории особого пути. Проще говоря, на стремление видеть свою страну совершенно иной, чем другие страны. Количество теорий, выходящих из-под пера разнообразных авторов, просто поражает. Пока не начинаешь их последовательно изучать, трудно даже представить себе, насколько интенсивно трудятся теоретики в данной области. Серьезные ученые и популярные общественные деятели соревнуются друг с другом в стремлении обосновать, почему Россия не может считаться европейской страной, почему русские люди принципиально не похожи даже на жителей соседних западнославянских государств. Для доказательства предлагаемых различными теоретиками тезисов используются история, география, климат, религия, биология, художественная литература…
Среди теоретиков особого пути не существует единства во взглядах. Сторонники этой концепции есть среди либералов и клерикалов, марксистов и евразийцев. В политическом плане разные группы «особистов» часто не переваривают друг друга. Ведь некоторые из них прямо говорят об особом пути России и гордятся им. А другие ведут речь об особых чертах российской культуры, заведшей нас на гибельный путь, и сожалеют об этом. Каждый смотрит на проблему со своей точки зрения и совершенно не принимает (да, обычно, даже не упоминает в своих трудах) конкурирующих концепций. По всей видимости, отсутствие единства в данном вопросе свидетельствует о слабости аргументов, обосновывающих существование особого пути России, даже в глазах самих исследователей проблемы. Даже друг друга им убедить довольно сложно. Однако при этом у подавляющего большинства творцов анализируемой концепции есть значительное число сторонников, читателей, почитателей.
Современное российское общество не вполне понимает, чем оно принципиально отличается от других современных обществ, и потому люди перебирают самые разные аргументы. Но сближает всех поклонников особого пути то, что им очень хочется найти серьезное обоснование отличия России от остального мира.
В известной мере это все напоминает картину взросления трудного подростка, которому не удается найти себя в жизни, не удается получить хорошее образование, приложить руки к важному и достойному делу. Под гнетом трудностей подросток просто опускает руки, но, чтобы не потерять уважение к себе, твердит о своей особости, уникальности, неповторимости… О том, что он не может и не должен идти тем же путем, каким движутся другие… О том, что у него в жизни есть собственное предназначение, и окружающие должны, наконец, это понять. Судьба такого человека часто бывает незавидной.
Петр Чаадаев
Поиски особого пути России начались почти 200 лет назад: после неудавшегося восстания декабристов 14 декабря 1825 г. Провал восстания, организованного офицерами, стремившихся к переменам, означал застой в жизни страны.
В этой критической ситуации для мыслящего человека, живущего в России, оказалось возможно два основных типа поведения. Те, кому свойственен был в основном рациональный подход к действительности, по-прежнему не видели иного пути развития страны, кроме ориентации на западные страны, на отмену крепостного права, развитие экономики, демократизацию. Но при этом другая часть образованного общества, которая сравнительно легко уходила с пути рационального анализа на путь фантазий и грез, преодолевала фрустрацию, полностью переворачивая действительность в своих писаниях и размышлениях. Если мы не можем чувствовать себя свободными людьми, если мы не можем способствовать развитию страны в нужном направлении, если мы ощущаем себя европейским обществом второго сорта, то… Почему бы не найти в своей национальной культуре что-то такое, что коренным образом изменило бы саму систему координат? Почему бы не ввести такой измеритель, при котором Россия окажется не последней в ряду цивилизованных народов, а первой, и при этом самые униженные станут людьми наиболее великими? Почему бы не пересмотреть устоявшиеся на Западе ценности и не предложить вместо них свои собственные – наполняющие гордостью за отчизну: если не за ее унылое настоящее, то за прошлое и будущее?
В конце 1829 г. знаменитый русский мыслитель Петр Чаадаев пишет печальные строки: «Внутреннего развития, естественного прогресса у нас нет, прежние идеи выметаются новыми, потому что последние не вырастают из первых, а появляются откуда-то извне. <…> Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед, но в косвенном направлении, т. е. по линии, не приводящей к цели. <…> В крови у нас есть что-то такое, что отвергает всякий настоящий прогресс. Одним словом, мы жили и сейчас еще живем лишь для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его; пока, чтобы там ни говорили, мы составляем пробел в порядке разумного существования».
В общем, все люди мира живут нормальной жизнью, а мы, русские, развиваемся особым способом. Со времен «Философических писем» Чаадаева на протяжении почти уже двух столетий разного рода пессимистические представления об особом пути выглядят примерно одинаково: Россия – не более чем пробел в порядке разумного существования. Краткими сетованиями чаадаевского типа в наше время переполнен русский сектор интернета. А «простой человек», не пишущий текстов в сети, выражает соответствующие взгляды в быту еще проще, говоря, что немцы, мол, вкалывают, а русские лишь водку пьют.
Но чаще широкие массы захватывают оптимистические, мессианские представления, согласно которым наш особый путь состоит не в том, чтобы преподать другим народам печальный урок, а в том, чтобы их спасти от какой-нибудь страшной напасти. По сути дела, пессимистическая и оптимистическая трактовки проблемы особого пути являются двумя сторонами одной медали. Различие не в сути проблемы, а в том, что на один и тот же вызов люди различного психологического склада реагируют по-разному.
Удивительным образом даже у Чаадаева пессимизм во взгляде на прошлое сочетался с надеждой на то, что Россия в будущем каким-то волшебным образом ответит на «важнейшие вопросы, которые занимают человечество». Но если мечты Чаадаева были предельно абстрактны, то последовавшие за ним мыслители стали формировать оптимистическую картину мира, в которой оказались аккуратно подогнаны друг к другу и прошлое, и настоящее, и будущее.
«Философические письма» Чаадаева, отрывочные и несистематизированные, были проникнуты тоской, сомнениями, неуверенностью. Совсем иначе подошли к вопросу о месте России в европейском мире славянофилы. Они представляли собой целое интеллектуальное направление, которое, откликаясь на кризис старого мышления, сформулировало философскую базу для мышления нового.
Славянофилы
Скажем, в представлениях одного из первых представителей славянофильства Алексея Хомякова «норманны разрушили старую Англию и перенесли в нее весь гнусный разврат и весь бесчеловечный быт, которому научились они во Франции и которому франки учили Европу». Зато у славян все было иначе. «Землепашество, трудами своими питающее мир, и торговля, предприимчивостью своей связывающая его концы, процветали в безыскусственных общинах под безыскусственными законами родового устройства». Именно на эту идиллическую почву легло, согласно Хомякову, взятое от греков православие. «Из стен Византии, из горных монастырей, из малых семей славянских, уже принявших христианство, выступали кроткие завоеватели, вооруженные благвествованием веры. С радостной покорностью были они приняты в вольных общинах славянского мира. Из дома в дом, из области в область, на восток, на запад, и дальний север шла проповедь Евангелия, торжествующая в духе любви и говорящая словом народным».
Трудно понять, на первый взгляд, как можно было сочинить эту славянскую идиллию, имея уже под рукой тома «Истории государства российского» Николая Карамзина, где описывались многочисленные конфликты, возникавшие на Руси с самого начала ее существования. Но если мы примем во внимание, что Хомяков интересовался, скорее, идеологией, чем историей, то все быстро встанет на свои места. Идеологам реальная история лишь мешает.
Иногда при чтении текстов самих славянофилов возникает ощущение, что они пишут в разных местах о разных странах, неизменно называя объект своих размышлений Россией. Вот, например, что говорил об отношении власти и общества представитель второго поколения славянофилов Юрий Самарин. В небольшой статье он рисует Россию, как уникальное идеальное общество, в котором вообще отсутствуют какие бы то ни было противоречия. «Русский народ видит и любит в своем государе православного и русского человека от головы до ног. В основании любви подданных к государю лежит вера и народность; такой широкой и твердой основы не имеет ни одно правительство, и вот почему у нас оно так сильно. <…> Россия и правительство тесно сплелись, потому что растут на одном корню, оторвать корень правительства от корня народного и пересадить его на другую, искусственно созданную почву, – об этом могут помышлять только или враги правительства и России, или те близорукие друзья его, для которых наше прошедшее непонятно, настоящее мертво, а будущее страшно».
Прочтя этот текст, хочется удивиться наивности автора и его совершеннейшей оторванности от жизни, которая не раз доказывала, что у российского народа с правительством отношения гораздо более сложные: покорность сменяется вдруг бунтами, а потом снова устанавливается на какое-то время до появления очередной смуты. Но вот в другой статье Самарин утверждает прямо противоположное: «Российское государство и русская земля, правительство и народ, так давно и так далеко разошлись друг с другом, что теперь они как будто раззнакомились; народ разучился понимать правительство, правительство отвыкло говорить языком, для народа понятным. <…> Происхождение и ход этого органического недуга известны всем. Он начался с Петра I и усиливался постоянно до настоящей поры».
По всей видимости, в одном случае Самарин пишет о том, как должно выглядеть российское общество в идеале, если снять с него всякие искажения, внесенные петровскими реформами. Будучи человеком, душой находящимся еще в традиционном обществе, он верит в существование далекого золотого века, и стирает со сконструированной им фундаментальной православной основы все случайное, наносное. При этом в другом случае он описывает именно случайное и наносное, т. е. то, что мешает проявляться лучшим качествам русского народа.
Несмотря на такие противоречия, идеи славянофилов оказались очень востребованы в России. Как отмечал проницательный современник славянофилов Павел Анненков, «“славянская” партия, несмотря на все возражения и опровержения, приобретала с каждым днем все более и более влияния и подчиняла себе умы, даже и не очень покорные по природе, и подчиняла одной своей проповедью о неузнанной, несправедливо оцененной и бесчестно приниженной русской народности. <…> Все чувствовали себя счастливее».
Федор Достоевский
Вторым после поражения декабристов кризисным рубежом для формирования идеологии особого пути оказались великие реформы 1860-х гг. (отмена крепостного права, введение ограниченного самоуправления в регионах-земствах, создание суда присяжных, появление частичной свободы слова). Пореформенная России стала совершенно иной. С одной стороны, в ней возникли условия для широкого распространения идей, ранее замкнутых в узких интеллектуальных кружках. С другой стороны, испытания, которым подверглась страна, вновь вызвали приступ пессимизма, поскольку большие ожидания разошлись с действительностью. Крестьяне не получили всей той земли, на которую рассчитывали, а городские интеллектуалы не получили всей той свободы, какой им хотелось.
Но главная проблема сводилась даже не к этому. Пореформенная Россия в целом не оправдала ожиданий многих наивно мыслящих людей, которым казалось раньше, что мир – это борьба хорошего с лучшим. Пореформенный мир, в котором медленно проступали черты капитализма, обернулся миром униженных и оскорбленных. То, что рынок будет способствовать развитию общества, могли тогда понять лишь наиболее умные и образованные люди. А то, что капитализм порождает жадность, цинизм и жестокость, видели все. И многие не могли с этим смириться.
В новой пореформенной России еще больше людей, чем в старой, захотело найти жизнеутверждающую альтернативу унылой действительности. Идеология особого пути оказалась в такой ситуации своеобразным лекарством от нарастающего пессимизма. Причем побочные действия этой «горькой пилюли» были не менее значимы, чем сам терапевтический эффект.
Представление об особом пути побуждало народ к конкретным практическим действиям и, помимо далекой стратегической цели, указывало на цель практическую, сиюминутную, которой можно было достичь конкретными усилиями, гражданской доблестью, воинской смелостью и личным бескорыстием. В таком виде идеология стала сравнительно эффективной, работоспособной, мобилизующей. Каким образом идеология мобилизовывала людей (причем чуть ли не в прямом смысле этого слова) видно на примере публицистического творчества Федора Достоевского 1876-1877 гг.
Весь свой талант и всю энергию писатель положил на то, чтобы убедить общество в благородстве и справедливости той войны, которую Россия повела на Балканах ради освобождения славян. Под воздействием идей Достоевского и других ярких пропагандистов русские люди отправлялись сражаться добровольцами, перечисляли деньги Сербии в виде пожертвований, собирали медикаменты и все прочее, что было необходимо для войны с турками.
Для начала Достоевский сформировал «научную базу» под свою концепцию. Если у Чаадаева представление о миссии России фактически было основано лишь на вере в нее, а у Хомякова – на вере и на мифологизации далекого прошлого, то у Достоевского вышло так, что весь многовековой исторический путь страны подвел ее к выполнению миссии. Причем из его рассуждений следует, что ни одна другая европейская страна не имеет для миссионерства подобных условий.
Католическая церковь по Достоевскому подверглась искушению властью. Католичество не может вести за собой человечество к братскому единению, поскольку Рим хочет управлять народами с помощью традиционных мирских рычагов. Россия же – страна православная. В православии люди сначала объединяются духовно и лишь на этой базе создают государственное объединение.
Достоевский считал, что русский народ уже объединен духовно, и теперь надо подключить к такому объединению весь славянский мир – особенно ту его часть, которая страдает под гнетом Османской империи. Читатель публицистики Достоевского проникался мыслью о великой миссии русского народа, о том, что он ведет на Балканах священную войну за великие цели, и о том, что братья-славяне обязательно должны рано или поздно понять «всю правду русского бескорыстия» и почувствовать, что «нельзя им развиваться духовно в мелких объединениях, сварах и завистях, а лишь всецело, всеславянски».
По сути дела, Достоевский, несмотря на свойственный его романам гуманизм, в публицистике пропагандировал войну со всеми ее неизбежными жестокостями. Трагедия Достоевского состояла в том, что концепция его оказалась ошибочной, и никакого духовного славянского братства не возникло. Сегодня славянские страны идут по пути строительства единого «европейского дома», тогда как Россия дистанцируется от Евросоюза и теряет влияние на своих «братьев».
Евразийство
После Русской революции 1917 г. и окончания Первой мировой войны вопрос об особом пути, связанном с судьбами славянства, перестал быть актуален. Или, точнее, в истории идей он остался, но перестал кого-либо интересовать из практических деятелей. Послевоенное мироустройство наделило западных и южных славян своими собственными государствами (Польша, Чехословакия, Югославия), и они больше не нуждались в поддержке великой восточной державы, выступавшей за их освобождение из-под гнета Германии, Австро-Венгрии или Турции. Одним словом, в геополитической сфере исчез спрос на услуги по спасения славян.
Еще одна важная перемена произошла в ментальной сфере: многие противники большевизма сильно разочаровались в западной культуре, поскольку она в итоге дала России не демократию и развитие, а марксизм и пролетарскую революцию. Усилилось нежелание считать западную цивилизацию тем образцом, на который Востоку следует ориентироваться. Возник вопрос: если Европа дает нам не созидательные, а разрушительные идеи, то не лучше ли вообще от нее закрыться и признать различные цивилизации равноправными?
Теорию «особого пути» пришлось приспосабливать к новым реалиям и новым идеям. Евразийство, возникшее уже в начале 1920-х гг., попыталась решить именно эту задачу. В теориях евразийцев Россия сохранилась в качестве центра значительной части мира, но оказалась существенно «сдвинута» на Восток.
Византия в свое время объединяла этнически разные народы, и Россия тоже объединяет. Поэтому выходит, что искать славянскую общность вообще не нужно. Согласно евразийскому подходу, общность формируется не на этнической основе, а исторически. Она сформировалась давным-давно: уже в ходе монгольского нашествия, захватившего славян, тюрок, угро-финнов. «Россия вышла из-под ига – писал евразиец князь Николай Трубецкой, – в виде, может быть, и “неладно скроенного”, но очень “крепко сшитого” православного государства, спаянного внутренней духовной дисциплиной».
Дело, впрочем, здесь не только в географическом смещении зоны доминирования России. Евразиец Петр Савицкий «уступает» Западу в очень важных моментах по сравнению с теоретиками особого пути XIX века. Как экономист, он не оспаривает очевидных достижений стран Запада в хозяйственной сфере и не пытается искать здесь какой-то особый путь. Все, что эффективно работает в экономике, Евразия должна заимствовать из Европы. Различие же проходит по иному фронту – идеологическому. Нельзя считать Евразию периферией Европы.
Своя идеология очень важна, поскольку евразийцы, появившиеся уже в эпоху, когда можно было подвести некоторые итоги модернизации, явно ощутили фрустрацию, испытываемую народом, которому приходится догонять лидера и постоянно слышать, как тот хорош и какие мы плохие, убогие, отсталые... Об этом прямо высказался князь Н. Трубецкой: «Социальная жизнь и культура европеизированного народа (фактически он говорит о русских – ДТ) обставлены такими затруднениями, которые совершенно незнакомы природным романо-германцам. Вследствие этого этот народ оказывается малопродуктивен: он творит мало и медленно, с большим трудом. В усвоении открытий, в процессе распространения, он проявляет ту же медлительность <…> Сравнивая самого себя с природными романо-германцами, европеизированный народ приходит к сознанию их превосходства над собой, и это сознание вместе с постоянным сетованием о своей косности и отсталости постепенно приводит к тому, что народ перестает уважать самого себя».
Впрочем, основывать теорию на этом положении евразийцам никак было нельзя. Ведь широкое признание проблем, связанных с фрустрацией, неизбежно порождает саму фрустрацию. Проще говоря, взрослые люди, естественно, обсуждают между собой детские проблемы, но нельзя сказать самому ребенку, что тот не способен к творчеству, поскольку отстает в развитии от соседского ребенка. Надо сказать, что он творит по-своему. Не хуже соседа. И может этим гордиться. Поэтому Трубецкой пишет о том, что европейская культура «ничем не совершеннее, не “выше” всякой другой культуры, созданной иной этнографической группой, ибо “высших” и “низших” культур и народов вообще нет». Именно эту мысль евразийцы и стремятся внедрить в сознание широких масс населения России.
Заключение
Сегодняшние российские споры об «особом пути» фактически воспроизводят основные взгляды, сформировавшиеся в прошлом. В некоторых интеллектуальных кругах весьма популярно евразийство. Другие мыслители говорят не о евразийской, а о православной цивилизации, основываясь на идеях Достоевского. Третьи полагают, что Россия в будущем может отойти от своего «особого пути» и двинуться вслед за Европой, но унаследованная от прошлого ментальность большей части российского населения пока этому препятствует.
Популярность подобных пессимистических идей связана с трудностями, которые России пришлось пережить в ходе пореформенных преобразований 1990-х гг. Многие не поняли значения этих преобразований, и восприняли реформы, как неудачу. И из этого восприятия вновь, как и 200 лет назад, возникла фрустрация.
Впрочем, в молодых поколениях россиян старые споры все менее популярны. Молодежь в среднем лучше образована, лучше адаптируется к быстрым переменам, происходящим в мире, и больше стремится к европейскому образу жизни. Этим людям не нужны старые идеи о мессианском призвании России. Они хотят жить без вымышленных великих целей, пользуясь теми возможностями для самореализации, которые предоставляют демократия и рыночное хозяйство.
Fr
