Описание: холст, масло. Ф.Н. Рисс, 1834-1835 гг. Государственный художественный музей Алтайского края.
Источник: частная коллекция, все права защищены.
Если кто-то из просвещенных россиян и питал какие-либо симпатии к принципам Революции на ее начальном этапе, то их чувства все же были слишком поверхностными и не привели к появлению на берегах Невы или Москвы-реки доморощенных «якобинцев», как это, например, произошло в Великобритании, Германии, Италии или Венгрии. Александр Радищев, попытавшись своей книгой «Путешествие из Петербурга в Москву» «произвесть в народе негодование противу начальников и начальства», добился немногого вошел в историю не только как первый, но и как единственный русский революционер того времени. Впрочем, даже у него по мере развития Французской революции восхищение ею сменилось чувством ужаса, которое вызвало к жизни его знаменитое стихотворение «Осмнадцатое столетие»: «Счастие, и добродетель, и вольность пожрал омут ярый. / Зри, всплывют еще страшны обломки в струе» и т.д.
В советское время, когда изучение революционной традиции во всех ее проявлениях составляло главное содержание идеологического заказа государства историкам, обнаружить влияние Французской революции пытался не кто иной как Михаил Михайлович Штранге, авторитетный исследователь и не только. Потомок русских эмигрантов первой волны, он получил во Франции образование инженера-кораблестроителя, учился на историка в Сорбонне, работал на советскую разведку, в войну участвовал в Сопротивлении, в 1947 г. вернулся в СССР, где был направлен на научную работу. Именно его перу принадлежит вышедший в 1956 г. труд «Русское общество и Французская революция 1789-1794 гг.», в котором автор скрупулезно выискивает случаи репрессий правительства Российской империи против тех, кого заподозрили в распространении «французской заразы». К явному разочарованию этого историка, число таких случаев оказалось столь незначительно, что их можно пересчитать по пальцам одной руки. Это, конечно, никоим образом не шло в сравнение с проводившейся, скажем, английскими властями высылкой десятками британских «якобинцев» в Австралию. Чтобы как-то компенсировать очевидную несоразмерность усилий, затраченных им на свои поиски, и полученного результата, Штранге выдвинул утверждение, которое уже само по себе весьма красноречиво: «Полицейские преследования, по-видимому, распространялись на широкий круг людей, оставшихся нам неизвестными» (курсив мой. –
А.Ч.). Иными словами, как бы советскому историку ни хотелось показать широкий характер подобных репрессий, реальных фактов их он не нашел.
За неимением отечественных «якобинцев» и отсутствием россиян в пантеоне деятелей Французской революции советские историки подняли на щит трех россиян, ставших, по их мнению, если не «героями», то хотя бы «участниками» Революции. В качестве таковых авторы выходивших в СССР обобщающих трудов о Французской революции обычно упоминали трех юных отпрысков русских аристократических семейств: графа Павла Строганова и двух братьев Голицыных, Бориса и Дмитрия. Правда, никаких конкретных доказательств их предполагаемой сопричастности к Французской революции не приводилось, а лишь бегло отмечалось, что Строганов, находясь в революционном Париже, стал членом Якобинского клуба, а братья Голицыны там же «приняли участие в штурме Бастилии». Насколько эти утверждения соответствовали действительности, мы и рассмотрим далее.
С формальной точки зрения отрицать якобинство Павла Строганова не приходится. В миланском Музее Рисорджименто до сих пор хранится сертификат о вступлении «гражданина Очера» 7 августа 1790 г. в число членов Якобинского клуба. Именно под псевдонимом «Поль Очер» в Париже тогда и жил юный граф Строганов. А вот то, насколько он по своим убеждениям соответствовал званию «якобинца», вопрос уже гораздо более сложный.
Павел Строганов (1772-1817), сын одного из первых богачей Российской империи, графа Александра Сергеевича Строганова (1733-1811), родился и первые семь лет своей жизни провел в Париже, куда его родители уехали после заключения брака. Французский стал для Попо, как мальчика называли в семье, родным языком. Его отец, живя во Франции, играл видную роль в масонском движении. В 1773 г. он был одним из основателей Великого Востока общенационального объединения французских масонов, а в 1776 г. стал членом одной из наиболее знаменитых лож XVIII в. ложи Девяти сестер, объединявшей выдающихся деятелей науки и культуры своего времени, таких, как Вольтер, Б. Франклин, Ж.А. Гудон и другие. В ложе Девяти сестер старший Строганов близко сошелся с Жильбером Роммом (1750-1795), уроженцем Оверни, зарабатывавшим себе на жизнь частными уроками математики. Его-то граф Строганов, уезжая с семьей в сентябре 1779 г. в Россию, и пригласил на должность гувернера при Попо.
В России Ромм и его воспитанник прожили до середины 1786 г. Они много путешествовали – через Москву, Нижний Новгород и Казань на Урал (1781), в Выборг и к водопаду Иматра (1783), по Карелии и Белому морю на Соловки (1784), в Киев (1785), а оттуда в Крым (1786). С июля 1786 г. маршруты странствий юного Строганова и его гувернера пролегали уже по странам Западной Европы: Германии, Франции, Швейцарии. Повсюду их сопровождал художник Андрей Воронихин, бывший крепостной Строгановых, в будущем великий архитектор, зодчий Казанского собора в Петербурге.
В конце мая 1788 г. Ромм и Павел Строганов покинули Женеву, где прожили к тому моменту уже около двух лет, и прибыли во Францию. Лето 1788 г. они провели в Оверни, либо живя в деревне Жимо, где у матери Ромма был большой дом, либо путешествуя по провинции. В августе они решили отправиться в Париж, чтобы присутствовать при открытии Генеральных штатов. До того времени политические события, происходившие во Франции, не только никак не влияли на разработанный Роммом план учебы воспитанника, но даже не находили никакого отражения в письмах обоих отцу Павла. Однако всплеск общественной активности, вызванный королевским указом о предстоящих выборах, явно не остался ими незамеченным. Ну а поскольку главной целью их путешествий было знакомство со всевозможными достопримечательностями, наставник и его подопечный не могли оставить без внимания такую редкость, как собрание представителей трех сословий, впервые созванное после 1614 г.
Портрет графа П.А. Строганова (1772-1817)
Описание: холст, мало. Ж.-Л. Монье, 1808 г. Русский музей (Санкт-Петербург).
Источник: частная коллекция, все права защищены.
Впрочем, и в Париже главной целью Ромма по-прежнему оставалось образование воспитанника, прежде всего в области естественных и точных наук. Для того, чтобы не отвлекать юношу от учебы и избавить его от необходимости вращаться в светских кругах, Ромм побудил Павла взять псевдоним «Очер» по названию одного из уральских владений его отца. Занятия Павла Строганова и в Париже продолжались своим чередом, а объем их, возможно, даже увеличился. Круг общения его и Ромма, судя по их переписке, также составляли в основном люди, связанные с науками. И наставник, и ученик до мая 1789 г. обращали на политику мало внимания.
В мае, с открытием Генеральных штатов распорядок занятий Павла Строганова претерпел серьезные изменения. Ромм и его подопечный начали регулярно посещать Версаль, где с трибуны наблюдали за работой депутатов. Водоворот революционных событий все глубже затягивал и учителя, и ученика. Вместе с тем, уже летом 1789 г. в их отношении к увиденному все более явственно обозначались существенные различия. Под впечатлением от происходящего взгляды Ромма быстро радикализировались: из заинтересованного наблюдателя он в считанные недели превратился горячего приверженца Революции, а затем и сам захотел принять в ней участие. Напротив, его ученик, задумчивый, чувствительный и глубоко религиозный юноша, далеко не в полной мере разделял революционный энтузиазм своего наставника. Его настроения, выраженные в письмах отцу, составляли удивительный контраст с восторженностью Ромма. При несомненной симпатии к переменам в общественном устройстве Франции, юноша смотрел на них с позиции доброжелательного, но все же стороннего наблюдателя, не ощущая себя участником происходящего и в какой-то степени даже тяготясь царящим вокруг неустройством. Что у него вызывало действительно сильные переживания, так это трудности, с которыми в тот момент столкнулась Россия, войны со Швецией и Турцией, угроза внутренних неурядиц. Лейтмотив корреспонденции Павла Строганова 1789-1790 годов это желание скорейшего прекращения в Европе войн и мятежей, установления гражданского согласия во Франции и замирения России с соседями.
10 января 1790 г. Ромм и еще пара десятков революционных энтузиастов основали небольшой политический клуб «Общество друзей закона», куда вошел и Павел Строганов. Наиболее колоритной фигурой среди участников была знаменитая Теруань де Мерикур. Уроженка Люксембурга, красавица 26-ти лет, она прославилась своим активным участием в походе парижан на Версаль 5-6 октября 1789 г. Ромм был избран председателем Общества, Теруань де Мерикур архивистом, Строганов библиотекарем. Впрочем, деятельность Строганова в рядах «Друзей закона», судя по сохранившимся протоколам, активностью не отличалась: на всех заседаниях он играл молчаливую роль статиста. Зато Ромм, напротив, был подлинной душой и лидером Общества, одним из главных вдохновителей всех дискуссий.
Занятый политикой и революционным воспитанием подопечного, Ромм, похоже, упустил из виду, что их новые занятия могут вызвать неодобрение и старого графа, и властей России, подданным которой был его ученик. Так и случилось: в письме от 18 марта 1790 г. А.С. Строганов настоятельно рекомендовал гувернеру увезти Попо из Парижа. Ромм этот совет проигнорировал и продолжил активную революционную деятельность. Однако уже 16 июля он получил новое письмо А.С. Строганова теперь уже не с советом, а с категоричным требованием покинуть Париж. Вскоре того же от Павла потребовали и российские власти.
Ромм был в ярости: ему предстояло покинуть столицу как раз в тот момент, когда его революционная карьера обрела весьма многообещающие перспективы. К тому же безвозвратно рушился план революционного воспитания ученика. Тем не менее, вынужденный подчиниться воле старшего Строганова и покинуть Париж, Ромм заявил, что будет «дожидаться окончательного решения» старого графа в Жимо.
Когда же отъезд из столицы стал делом уже решенным, Ромм и организовал вступление «гражданина Очера» в Якобинский клуб. Это произошло 7 августа, а спустя всего шесть дней Ромм и Строганов отправились в Овернь. Таким образом, Павел реально состоял членом клуба менее недели. Какой был смысл ему вообще записываться в якобинцы? При полном отсутствии какой-либо практической значимости данного шага, Ромм, очевидно, придавал ему символическое значение. С одной стороны, этот акт становился логическим завершением курса «политического воспитания» юноши, осуществлявшегося наставником в течение предыдущего года, своего рода посвящением в «свободные люди». С другой стороны, Ромм тем самым мстил старому графу за свои рухнувшие планы, самым грубым образом нарушив его волю.
О том, сколь далек на деле был Павел Строганов от революционного энтузиазма своего наставника, говорит разница в их поведении после прибытия в Жимо. Племянница Ромма так описывала занятия в деревне каждого из них: «Ты знаешь, моя дорогая подруга, заговорили о том, чтобы избрать г-на Ромма депутатом. Такой выбор сделал бы честь патриотам. Народ получил бы в его лице ревностного защитника. В ожидании того момента, когда его голос зазвучит с трибуны, он пользуется им для просвещения сограждан. Каждое воскресение он собирает вокруг себя множество крестьян, которым читает газеты и объясняет новые законы. <…> Г-н Граф, пока его гувернер разглагольствует перед обитателями Жимо, пользуется моментом, чтобы развлекаться с юными селянками». Если к какой-то политике молодой граф и питал интерес, то лишь к международной. Его письма к отцу показывают, что он по-прежнему жадно ловил вести о международных делах России и, прежде всего, о ее войнах с Турцией и Швецией.
Таким образом, питая симпатии к тем идеям, которые ему пытался привить Ромм, Павел Строганов все равно оставался по отношению к Французской революции хоть и сочувствующим, но все же сторонним наблюдателем, и, напротив, никогда не переставал ощущать себя верноподданным российской императрицы. Свою позицию он так объяснил их общему с Роммом другу: «В письме, которое я с частной оказией отправил отцу и где соответственно мог ему открыться, я сообщил, как я восхищаюсь Революцией, но в то же время дал ему знать, что полагаю подобную революцию непригодной для России» (курсив мой. – А.Ч.). В ноябре 1790 г. Павел Строганов уехал на родину, чем собственно и закончилось его предполагаемое «участие» во Французской революции.
Два других предполагаемых русских «участника» Французской революции братья Голицыны, Борис Владимирович (1769-1813) и Дмитрий Владимирович (1771-1844) – были так же, как и Павел Строганов, потомками известного аристократического рода, только еще более знатного – княжеского. В 1774 г. их, как тогда было принято у аристократии, еще детьми записали в лейб-гвардейские полки: Бориса в Семеновский, Дмитрия – в Преображенский, а в 1782 г. обоих отправили учиться в Страсбургский университет в сопровождении француза-гувернера Мишеля Оливье. По окончании учебы в Страсбурге братья Голицыны в 1786 г. перебрались в Париж, где поступили в Военную школу. В России же тем временем им заочно присваивали все новые воинские звания. В 1789 г. Борис был уже поручиком Семеновского полка, Дмитрий – Конной гвардии.
К началу Французской революции оба Голицыных вели в Париже активную светскую жизнь, будучи завсегдатаями салонов, балов и званых обедов. Рассказы об этих аристократических развлечениях занимают немало места в их письмах матери, жившей тогда в Лондоне. Они посещали театры, танцевали на балах, волочились за барышнями, судачили в салонах о политике, не имея ни малейшего желания принять в ней какое-либо участие.
Постепенно разворачивающаяся за стенами аристократических особняков Революция первое время воспринималась братьями Голицыными так же, как и окружавшим их высшим светом – скорее как повод для разговоров и досадное затруднение, нежели как реальная угроза их социальному положению. Описывая настроения, царившие в свете после июльского восстания, Борис резюмировал их следующим образом: «деятельные патриоты» считают, что будущее развитие Революции прекрасно, Двор — что все потеряно, а люди осторожные и непредвзятые — что надо выждать время. Сами братья относились скорее к последним.
Правда, очевидцем самого июльского восстания Борис не был, так как еще в июне уехал на воды в Бурбон, откуда и наблюдал за перипетиями развернувшейся в Генеральных штатах борьбы третьего сословия с двумя привилегированными за равноправие. И надо заметить, симпатии его были отнюдь не на стороне реформаторов. «Трудно себе представить, писал он матери, что король, как только сможет это сделать, не объявит о роспуске Генеральных штатов». Однако поскольку этого не произошло, Борис предположил, что теперь король «будет вынужден принять волю третьего сословия», и грустно добавил: «все это очень меня огорчает».
Оставшийся в Париже Дмитрий Голицын, видевший воочию развитие политического кризиса в столице, высказывался еще более решительно и отнюдь не в поддержку Революции. «Ты увидишь, писал он в Бурбон гувернеру Оливье, что король выступил на королевском заседании, но третье сословие не пошло на попятную. Солдаты разных полков отказались выступить, заявив, что они пошли в армию, чтобы сражаться против противника, а не против сограждан. <…> Я уверяю Вас, что они должны почитать себя счастливыми, что я не являюсь их полковником здесь, поскольку я истребил бы свой полк, если бы он не повиновался мне, и я сказал бы солдатам: вы пришли в армию, чтобы делать то, что вам прикажут, а не рассуждать. Я слишком разгорячился, но я говорю как военный и, возможно, как иностранец». Не удивительно, что в Бурбоне, где Оливье зачитал это письмо находившейся там аристократии, настроенной весьма консервативно, оно, по свидетельству князя Бориса, вызвало горячее одобрение.
Как же получилось, что двум русским аристократам, столь горячо сочувствовавшим своим французским собратьям и воспринимавшим революционные события с явным неодобрением, историографическая традиция присвоила лавры «революционеров» и, более того, «участников штурма Бастилии»?
Сорок лет спустя, в 1839 г., Дмитрий Голицын однажды рассказал Дмитрию Бутурлину о том, «как он еще мальчиком, проходя со своим наставником чрез Бастильскую площадь, во время первой Французской революции, в те самые минуты, когда Парижская чернь обрушилась на крепость, был вместе с чужестранцами принужден принять участие в этом штурме и должен был переносить кое-какие вещи с одного места на другое». В этой истории, как видим, и речи не было о каком-либо непосредственном участии юноши в боевых действиях по взятию Бастилии. Тем не менее, одного только этого беглого упоминания оказалось достаточно для возникновения историографического предания. Причем, в «участники штурма» историки записали не только самого Дмитрия, но и его брата, которого в тот момент вообще не было в Париже.
Таким образом, Французская революция XVIII века не вызвала сколько-нибудь заметного позитивного отклика не только у своих русских современников, наблюдавших за ее развитием непосредственно из России, но и у тех немногих русских людей, кто видел ее воочию. Те же три юных аристократа, что были причислены историографической традицией к революционерам, оказались среди таковых, как мы видели, исключительно по недоразумению. О том же свидетельствует и вся последующая их жизнь – жизнь благонамеренных подданных Российской империи, с готовностью проливавших за нее кровь на полях сражений. И оба брата Голицына, и женившийся на их сестре Павел Строганов отличились в дальнейшем на военном поприще. Дослужившись до генеральских званий, Голицыны и Строганов приняли активное участие в военных кампаниях царствования Александра I и, в частности, в войне 1812 года против Наполеона. В битве при Бородино Борис Голицын получил тяжелую контузию, от последствий которой несколько месяцев спустя скончался. Его брату Дмитрию и Павлу Строганову, которые в этом сражении командовали корпусами, повезло больше. В дальнейшем они оба успешно прошли кампании 1813-1814 гг.
Голицыны и Строганов, все трое высокопоставленные сановники и генералы, отдавшие свою жизнь служению Российской империи, вероятно, очень удивились бы, узнав, что десятилетия спустя их объявят «участниками» Французской революции лишь потому, что в молодости им довелось стать ее очевидцами.
Во время Французской революции русское общество оказалось практически непроницаемо для ее влияния. Пройдут годы, и сменится целое поколение, прежде чем ее идеи дадут свои первые всходы на российской почве.
Fr
