Тридцать лет назад, когда прекратил свое существование Советский Союз¸ многие высказывали удивление по поводу относительно мирного характера советской дезинтеграции. Распад великих европейских империй – включая британскую, французскую, испанскую и португальскую – сопровождался масштабными вооруженными конфликтами, некоторые из которых растянулись на несколько десятилетий. На постсоветском пространстве, конечно, в 90-е годы прошлого века тоже воевали (Таджикистан, Нагорный Карабах, Абхазия, Чечня), но все же эти столкновения имели относительно скромные масштабы и длительность. Большинство конфликтов на территории бывшего СССР были «заморожены», и лишь время от времени напоминали о себе вспышками эскалации. В целом же деконструкция СССР прошла удивительно мирно, особенно если учитывать, что к ней никто особенно не готовился заранее.
Аналитики предлагали самые разные объяснения этой особенности советской дезинтеграции. В частности, делались ссылки на цинизм и оппортунизм советской номенклатуры, которая предпочла перспективы личного обогащения возможностям сохранения великой державы. Отмечалось и то, что СССР был весьма своеобразным образованием, в котором имперская метрополия не столько эксплуатировала свои колониальные окраины, сколько субсидировала их за счет собственных ресурсов развития. Обращалось внимание на в целом благоприятную международную обстановку, позволившую в начале 90-х гг. избежать ожесточенных войн за «советское наследство».
Предложим и свое объяснение, не обязательно отрицающее упомянутые выше. На наш взгляд, Советский Союз не распался в конце 1991 г., а лишь вступил в долгий, сложный и противоречивый процесс имперской дезинтеграции. Тридцать лет назад лидерами уже бывших союзных республик была лишь провозглашена цель создания на руинах советской конструкции независимых государств, но процесс построения новой государственности растянулся на несколько десятилетий. Еще очень долго основная часть постсоветского пространства оставалась по существу единым целым с точки зрения экономических связей, транспортной и логистической инфраструктуры, стандартов образования, науки, культуры и, главное, с точки зрения менталитета находящихся у власти элит. Настоящий распад СССР происходит лишь сегодня, буквально на наших глазах, и государствам, возникшим на постсоветском пространстве, еще предстоит пройти через все угрозы и риски имперской дезинтеграции.
Условность советской дезинтеграции конца 1991 г. становится особенно очевидной, если сравнить ее с аналогичными событиями современной истории, например с выходом Великобритании из Европейского союза. От июньского британского референдума 2016 г. до формального завершения членства Лондона в Евросоюзе 1 февраля 2020 г. прошло почти четыре года, наполненных интенсивными переговорами, острой политической борьбой, экспертными консультациями, трудными поисками компромиссов по условиям дальнейшего взаимодействия Соединенного Королевства и ЕС. За эти годы было подготовлено и согласовано множество документов, регламентирующих взаимные права и обязанности Брюсселя и Лондона. Беловежские соглашения, констатирующие прекращение существования Советского Союза и провозглашающие создание Содружества Независимых Государств (СНГ), напротив, были написаны, согласованы и подписаны буквально за несколько дней; документ, составляющий 14 статей, уместился всего на двух страницах. А ведь в первом случае речь шла всего лишь о выходе одной страны из многостороннего интеграционного проекта, в то время как во втором случае ставилась задача упорядоченной деконструкции единого государства с историй совместного проживания различных народов, насчитывающей не одно столетие.
Спорное влияние
Тридцать лет назад было совсем не очевидно, что все национальные проекты союзных республик обязательно состоятся. Были серьезные сомнения относительно политической и экономической жизнеспособности или, по крайней мере, полноценности многих из них. В Москве еще долго сохранялись настроения в духе: «никуда они не денутся, все равно вернутся к нам». Возможно, при другом стечении обстоятельств постсоветские государства при лидерстве России действительно смогли бы сформировать некую жизнеспособную интеграционную группировку по типу Европейского союза. Такие надежды и планы, безусловно, имелись у команды Бориса Ельцина и, возможно, также и у «раннего» Владимира Путина. Не случайно в официальных российских внешнеполитических документах отношения со сторонами «ближнего зарубежья» неизменно ставились на первое место в иерархии географических приоритетов Москвы. Механизмы СНГ долгое время воспринимались не как инструменты «цивилизованного развода» с постсоветскими соседями, а как первые ростки новых интеграционных структур. Консолидация постсоветского пространства считалась совершенно необходимым условием для возвращения России статуса великой державы и для обеспечения ее стабильного и поступательного развития.
Однако на протяжении тридцати лет эта цель так и не была достигнута. Можно назвать множество причин данной неудачи. Это и крайне пестрый и разнородный состав новых государственных образований, объективно расходящиеся траектории их экономического, политического и духовного развития. Это и позиция Запада, всегда с подозрением относившегося даже к гипотетической возможности воссоздания Советского Союза в какой бы то ни было форме. Это и нередко проявлявшийся в российской политике синдром «старшего брата», неготовность Москвы в полной мере учитывать специфические особенности, интересы и тем более политико-психологические комплексы формирующихся элит новых государств.
Но главное, как нам представляется, состоит даже не в этих факторах. Фундаментальная проблема постсоветской «евразийской» интеграции заключалась в том, что за тридцать лет независимого существования Россия так и не смогла найти эффективную модель социально-экономического развития, которая воспринималась бы как образец для подражания в соседних странах. Иными словами, Россия не стала тем, чем оказалась Германия (и, частично, Франция) для своих партнеров по ЕЭС в 60-е и 70-е годы ХХ века. Соответственно, и роль главного экономического локомотива Евразии оказалась Москве не по силам. Тем более что России приходилось конкурировать за влияние на евразийских просторах с такими амбициозными и энергичными игроками, как Евросоюз на западе и Китай на востоке.
К тому же инструменты, которыми пользовалась Москва для укрепления своего влияния, имели ограниченную эффективность. Во-первых, Россия позиционировала себя как главного (и даже единственного) гаранта безопасности постсоветских государств. Попытки любых других игроков расширить свое военно-политическое влияние на данной территории, включая предложения о направлении в зону того или иного конфликта миротворческих сил ООН, вызывали в Москве резкое неприятие. Если в отношении южного контура границ бывшего СССР такие стремления ни у кого не вызывали принципиальных возражений, то военно-политическая активность Москвы на самом постсоветском пространстве воспринималась куда менее однозначно. За тридцать лет Россия накопила основательный багаж проблем, касающихся частично или полностью непризнанных территорий (Абазия и Южная Осетия, ДНР и ЛНР, Приднестровье и Нагорный Карабах). При всех различиях между этими территориями, все они в той или иной степени оказались обременением для России – как для ее взаимодействия со своими соседями, так и для ее сотрудничества с Западом.
Во-вторых, Россия могла предложить своим соседям субсидированные цены на нефть, газ и другие сырьевые позиции своего экспорта. Этот механизм работал относительно хорошо в условиях сохраняющегося дефицита энергетических и сырьевых ресурсов в мире и сопутствующего постоянного роста мировых цен на позиции российского экспорта. Не будем забывать и о том, что в первые годы после советского распада экономика большинства стран СНГ оставалась, по сути, советской, а следовательно – энерго- и ресурсоемкой, что предопределяло высокий уровень зависимости этих стран от поставок дешевой энергии и сырья из России, В других случаях (Казахстан, Туркменистан, Азербайджан) Россия выступала как основной или даже единственный транзитный коридор для экспорта этими странами собственных энергетических ресурсов.
Однако во втором десятилетии XXI века на смену «рынку продавца» пришел «рынок покупателя», что стало постепенно снижать значимость российских энергетических бонусов для соседних государств. В этом же направлении действовали и медленные, но неизбежные процессы структурной перестройки экономик большинства стран СНГ.
В-третьих, Москва стремилась привлечь своих соседей, создавая для них преференциальные условия доступа на российский рынок товаров и услуг, а также рынок рабочей силы (трудовые миграции из стран СНГ). Такого рода преференции имели большое значение в условиях быстрого роста российской экономики первого десятилетия XXI века и неготовности большинства стран СНГ активно осваивать рынки «дальнего зарубежья». Но и эти возможности существовали относительно недолго. С начала второго десятилетия нашего века российская экономика теряет былую динамику, все больше и больше отставая от среднемировых темпов роста. Страны СНГ, со своей стороны, все более активно диверсифицируют свои внешнеэкономические связи, расширяя сотрудничество с Китаем, Евросоюзом, Южной Азией и Ближним Востоком. Определенную роль в этом процессе играют ограничительные меры экономического характера, которые Москва неоднократно применяла в отношении Грузии, Украины, Молдовы и даже Белоруссии, вынуждая эти страны более агрессивно осваивать альтернативные экспортные рынки.
В-четвертых, Россия долгое время претендовала на роль «представителя интересов» государств СНГ в международных организациях, начиная от Совета Безопасности ООН и кончая G8 и G20. Но и эта задача с течением времени становилась все менее достижимой – интересы Москвы и ее ближайших соседей расходились все более отчетливо. Например, солидарного голосования в ООН удавалось добиться все реже, а вот острые конфликты на самых различных площадках возникали все чаще и чаще. Даже в таких эксклюзивных форматах, как ШОС, позиции России и некогда «братских» стран нередко расходятся весьма далеко.
Этим набор российских инструментов работы со странами «ближнего зарубежья», конечно же, не исчерпывается. Есть еще и образовательная политика с бюджетными квотами для студентов из СНГ, есть программы продвижения российской культуры и русского языка, есть двусторонние и многосторонние технологические цепочки и пр. Но эффективность всех этих инструментов в условиях преимущественно сырьевой экономики ограничена, тем более что альтернативные партнеры – Китай и Европейский союз – все активнее осваивают постсоветское пространство. Кроме того, формирование новых национальных идентичностей в бывших союзных республиках развивалось в значительной мере на основе максимально возможного дистанцирования от России – включая ее историю, культуру и язык. Россия неизбежно оказывалась в положении «другого», от которого этническому и культурному национализму бывших имперских окраин нужно было оттолкнуться в процессе своего государственного строительства.
В настоящее время трудно выстроить сколько-нибудь убедительную картину того, как проходила эволюция российских подходов к своим ближайшим соседям. Возможно, когда-нибудь ныне закрытые архивные данные позволят провести всесторонний анализ тех острых дискуссий, которые, несомненно, велись по данному вопросу в окружении Бориса Ельцина и Владимира Путина. Тем не менее уже сейчас можно предположить, что война в Грузии в августе 2008 года и, особенно, последующее признание Абхазии и Южной Осетии в качестве независимых государств уже стали результатом существенного измерения в стратегии Кремля. Ведь уже в 2008 г. было ясно, что признание двух сепаратистских регионов Грузии создает долгосрочную фундаментальную проблему в отношениях Москвы и Тбилиси. А без активного подключения Тбилиси никакие попытки экономической или политической реинтеграции Южного Кавказа в принципе невозможны.
Изменение курса
Дополнительным индикатором пересмотра прежних установок стало поведение Кремля шесть лет спустя, во время украинского кризиса 2014 г., которое столь существенно отличалось от российской реакции на «оранжевую революцию» в Киеве десятилетием раньше. Стремительно проведенная операция по присоединению Крыма и решительная поддержка ДНР и ЛНР на востоке Украины, предельно жесткая официальная риторика – все это стало ясным сигналом того, что в Кремле готовы принять долгосрочную враждебность Украины по отношению к России как историческую неизбежность. Соответственно, события 2014 г. поставили крест на любых планах комплексной реинтеграции бывшего советского пространства вокруг России, если такие планы к этому времени еще имелись.
С этого момента становится особенно заметным процесс перевода отношений с постсоветскими государствами на «хозрасчетную» основу, включая постепенное сокращение прямых и косвенных экономических субсидий соседям России, жесткое отстаивание российских интересов в торговой и инвестиционной сферах, активную конкуренцию с соседями на рынках третьих стран и т.п. Многосторонние экономические проекты продолжаются: в 2015 г. начинает работать Евразийский экономический союз (ЕАЭС). Однако значение ЕАЭС для России остается очень ограниченным – на долю стран – членов этой организации приходится менее 10% российской внешней торговли. Осторожные попытки Москвы придать ЕАЭС политическое измерение не получили поддержки других стран-членов и развития не имели.
Для иллюстрации того, как изменилась позиция Москвы, обратимся к бурным событиям на этом пространстве, происходившим на протяжении второй половины 2020 г.
Как известно, после прошедших в Белоруссии 9 августа 2020 года президентских выборов, на которых в шестой раз победил Александр Лукашенко, в стране начались массовые протестные акции оппозиции, поставившие под вопрос сохранение власти у нынешнего белорусского лидера. Многие наблюдатели тогда выразили мнение, что Кремль не упустит открывшейся возможности воспользоваться политическим кризисом в соседней стране, чтобы ускорить экономическую и политическую интеграцию России и Белоруссии, а в идеале – вообще поглотить последнюю. Высказывались предположения о неизбежном военном вмешательстве Москвы, о форсированном создании новых механизмов и институтов Союзного государства и пр. Большинство подобных предположений не подтвердились – российское руководство предпочло играть на сохранение статус-кво как в самой Белоруссии, так и вокруг нее.
В октябре 2020 г. в Кыргызстане произошел очередной, третий за годы независимости государственный переворот, сопровождавшийся уличными беспорядками в Бишкеке. Российское руководство приняло решение максимально дистанцироваться от происходящих событий; было даже принято решение приостановить выделение Кыргызстану финансовой помощи до восстановления там политической стабильности.
В ноябре 2020 г. в Молдове прошли президентские выборы, на которых сторонник «европейского вектора» развития страны Майя Санду одержала убедительную победу над позиционирующим себя как «пророссийского политика» Игорем Додоном. По мнению многих экспертов, победа была достигнута в том числе и за счет эффективной политической мобилизации молдавских диаспор стран Западной Европы. Однако никаких серьезных усилий по политической мобилизации более 350 тыс. граждан Молдовы, проживающих в России на постоянной основе, предпринято не было. Позиция Кремля в отношении выборов в Молдове оказалась на удивление индифферентной.
Одновременно осень 2020 г. ознаменовалась эскалацией затяжного конфликта вокруг Нагорного Карабаха. Самую активную поддержку Азербайджану оказала Турция; региональное соотношение сил радикально изменилось в пользу Баку. Россия, со своей стороны, вмешалась в конфликт, когда замаячила перспектива сокрушительного разгрома Армении. Безусловно, Москва в очередной раз показала, что именно она остается главным внешним игроком в регионе Южного Кавказа и именно она в состоянии остановить происходящие здесь ожесточенные вооруженные столкновения. Ни Минская группа ОБСЕ, ни Совет Безопасности ООН, ни Европейский союз, ни НАТО, ни Соединенные Штаты не смогли внести свой вклад в то, чтобы помочь России остановить кровопролитие. Москва добилась перемирия, не рассорившись ни с Ереваном, ни с Баку, ни с Анкарой. Присутствие в Нагорном Карабахе российских миротворцев — это, вероятно, надолго; следовательно, Россия надолго сохранит и свою позицию главного арбитра в регионе.
Однако одним из очевидных результатов последнего вооруженного столкновения стало закрепление в регионе нового крайне активного внешнего игрока в лице Турции. Турецкие военные (напомним, что Турция ко всему прочему является членом НАТО) теперь получают постоянную прописку в Азербайджане, а политическое влияние Анкары на Баку возрастает многократно. Хотя Владимир Путин и Реджеп Тайип Эрдоган неизменно делают акцент на совпадающих, а не на расходящихся интересах России и Турции, последствия масштабного турецкого присутствия на Кавказе не могут восприниматься в Москве иначе, чем как стратегический вызов. В России хорошо помнят о том, какую роль Турция играла в ходе первой и второй чеченских войн. А перспектива постоянного потока сирийских наемников в регион вообще грозит свести на нет успехи российской военной операции в Сирии за последние пять лет. Тем не менее в Кремле предпочли закрыть глаза на очевидную экспансию Турции на крайне важную для России часть постсоветского пространства.
Заключение
О чем говорят эти события прошлого года, и на что указывает реакция на них со стороны Москвы? По всей видимости, многие постсоветские государства сегодня вступают в период политической турбулентности, а многие замороженные конфликты на территории бывшего СССР способны вновь «разморозиться». При этом главные международные игроки (США, Европейский союз, Китай) в силу различные причин не готовы брать не себя функции гарантов безопасности или драйверов развития на постсоветском пространстве, включая не только южную, но западную периферию постсоветского пространства.
Это пространство едва ли окажется площадкой для новой Большой игры в каком-либо обозримом будущем; серьезной борьбы за «советское наследство» пока не предвидится. Но и Москва уже не готова отстаивать свою «сферу привилегированных интересов» всеми имеющимися в ее распоряжении средствами. Политика России становится более прагматичной, рациональной, экономичной и определяемой конкретными интересами. Это, разумеется, не означает, что Россия полностью преодолела свою постимперскую травму. Напротив, претензии на статус великой державы сегодня артикулируются в Кремле более четко и последовательно, чем когда-либо раньше. Но подтверждением российской «великодержавности» все больше становятся не действия Москвы в отношении ее ближайших соседей, а демонстрация возможностей глобального проецирования российской мощи – включая такие направления, как Ближний Восток, Юго-Восточная Азия, Африка и даже Латинская Америка.
Парадоксальным итогом внешней политики России на протяжении последних тридцати лет является то, что страна смогла превратиться в очень активную глобальную державу, так и не став в полной мере легитимным региональным лидером. Более того, сам российский глобализм последних лет можно считать своего рода политической компенсацией за неспособность Москвы решить задачу по выстраиванию конструктивных и стабильных отношения со своими ближайшими соседями. Тем не менее решать эту задачу Москве так или иначе все равно придется, пусть даже и не обязательно в ближайшее время.